О брате моем Андрее Ивановиче Цветаеве

(фрагменты)


«...Мы живем в Москве: в «городе» - зимой, а летом – в Тарусе. ...»


«...А Андрюша бедный: он летом должен учиться. Репетитор задает уроки, Андрюше не хочется, он опять убежал удить рыбу. Рыбе плохо, у нее болит рот. Мальчишкам рыбу не жалко.


Приготовительный класс кончился. Андрюша пошел в первый класс. Он совсем большой, в новой форме, в фуражке с серебряным позументом. Он совсем чужой. Но мы с Мусей, когда мы с ним не деремся, всегда на него любуемся. У кого еще такой брат!


А «время летит». В Тарусу приехал новый человек. Он – «чиновник». Я это слово не понимаю, но мне стыдно спросить. Фамилия его Андреев, а дочку его зовут Инна. У нее глаза большие, серые и две толстых русых косы. Она меньше Андрюши, но Андрюша ее стесняется и никогда не дразнит.


Когда мы с дачи едем в Тарусу всей семьей, Андрюша никогда не убегает ни удить рыбу, ни к лодке. Он всегда идет с нами.


У мамы подруг нет. Она только с книгами и с роялем. А с матерью Инны Андреевой они подружились. Часто ходят вместе и говорят. Андрюша идет сзади с Инной. Но они молчат почему-то. Я не понимаю – как это идти и молчать...


А мы с Мусей всегда от больших убегаем вперед...


Непонятно, почему Инна не с нами, а с Андрюшей – он же ведь мальчик, а не девочка.


Через лето отца Инны, «чиновника», переводят куда-то, и Инна больше не приезжает в Тарусу. Мама жалеет, что ее мама уехала, а Андрюша молчит про Инну...»


«...После лета в Тарусе мы жили одни с Лёрой и гувернанткой, а папа с мамой уехали на Урал на ломки мрамора для будущего нового Музея. И вернулись, и столько рассказывали, Андрюша был ростом Лёре почти до «виска».


После долгой осени, желтой и красной, холодной, мы вернулись в Москву, и мама вдруг заболела. Это оказалась чахотка, и врачи шлют маму в Италию. В доме всё запуталось. Папа решил, что Андрей останется жить у деда, отца своей матери Иловайского. Мама отказалась ехать в Италию без своих дочерей. Мы расстались с Андрюшей на долгие годы. ...»


«...Когда летом 1906 года мы привезли в Тарусу умирающую мать, то вместо двенадцатилетнего мальчика, провожавшего нас на вокзале в 1902 году, худенького, в гимназической форме, нас встретил в Тарусе стройный юноша, и мама сказала ему: «Ты стал настоящим неаполитанцем, Андрюша! Учишься уже на гитаре?..»


«...В первое утро после вечера нашего приезда в Тарусу, когда мама, больная, себя пересилила, сразу прошла к роялю (в поезд её внесли на стуле...) и целый вечер, как в нашем детстве, играла и с Лёрой пела дуэтом (мама – альт, Лёра – сопрано), Андрюша из угла столовой, где он скрылся, слушал, как прежде, а потом принес гитару и вторил тихонько... В первое утро я вошла в уютную низкую кухоньку, на пороге ее стояли Андрюша и сын сторожа Миша (ему уже пятнадцать лет). Я с перочинным ножичком в руке спросила у Андрюши:


- Ты умеешь вырезать свистульки?


- Умею, - ответил он, взглянув на меня почему-то с жалостью, - тебе вырезать? И он что-то тихо сказал Мише.


- Я сама умею! – сказала я гордо и хотела было рассказать ему, что я хочу сделать такую свирель, как на картине у Пана, но Андрюша и Миша были такие серьёзные, и я не посмела.


Позднее я поняла, почему так на меня поглядел Андрюша: все в доме понимали, что идут последние мамины дни...


Я помню его, сидящего на краю маминой кровати и тихо наигрывающего на гитаре какую-то знакомую мне и Марусе мелодию, от которой что-то делается с сердцем и вспоминается невозвратный вечер в Нерви, темная душистая итальянская ночь за окном. А сейчас стоит жасминный пахнущий день, окна открыты в сад, открыта и дверь в сени – маме всё мало воздуха! Она улыбается Андрюше, слушает до конца мелодию неаполитанской песни (может быть, и она вспоминает нервийский вечер?) и говорит: - Ты хорошо играешь, но гитара твоя не очень хорошая... Я тебе оставлю мою гитару...»


«...Мама скончалась 5 июля (по старому стилю) 1906 года, в четыре часа дня, 37 лет. Отпевание было в Тарусе в Воскресенской церкви, на горе. Хоронить поехали в Москву на Ваганьковское кладбище, ...»


«...В дни перед похоронами я улавливала на себе, украдкой, всё тот же длящийся, будто длинный, взгляд Андрюши. ...»


«...Зимой на рождество, а чаще на масленицу мы иногда – Андрей и я – ездили в Тарусу: сперва поездом, потом на лошадях, в санках с бубенчиками, там веселились порознь, каждый со своими друзьями и возвращались вновь вместе к началу учения. На масленицу в те времена отдыхали неделю, на рождество – две. ...»


«...Ещё одна страница переворачивается, и я в семнадцать с половиной лет говорю брату Андрею:


- Скоро моя свадьба. Ты будешь моим шафером?


И он отвечает тем же тоном делового человека, «на ходу»: – Какое число? День? – В воскресенье? Помедлив: – Да, кажется, смогу. ...»


«... Брат Андрей, держа надо мной венец, был похож на старинную картину, сошедший со стены портрет. Другой шафер мой был друг моего жениха Бориса – именем тоже Борис. Если Андрей был похож на итальянца, то у Бориса была северная красота. ...»


«...Лето 1912 года... Андрей снял домик в Тарусе*, он до боли похож на наш навеки утерянный, только река под ним маленькая и совсем близко, и нет далей и раздолья Оки...»


_______


* Андрей Цветаев снял в Тарусе домик специально для Анастасии Цветаевой и её мужа Бориса Трухачёва в качестве свадебного подарка.