Военный дневник Сергея Крутилина

  Я открывала эту серую тетрадь-блокнот с большим трепетом и большими ожиданиями. Что же я хочу там найти? Наверное, воспоминания о фронте, об окружении, даты и факты, может - неизвестные, может – тяжелые. Но ничего такого там нет.

Почему – в этом я пытаюсь разобраться, начиная читать этот дневник. И только дочитав до конца, понимаю…

Военный дневник – небольшой блокнот в старинной плотной обложке с сильно пожелтевшими страницами, исписанными убористым почерком. Начата 28 июня 1942 года, то есть без малого 80 лет назад! Странички исписаны с двух сторон, четкого деления на даты нет, и это поначалу кажется мне странным. Почерк отца тоже сначала кажется мне красивым, но, когда я начинаю читать дневник, понимаю, что это не будет нелегким делом. Вчитываясь в его скупые слова, я как бы погружаюсь в это время, ощущаю себя где-то рядом - неудобная тумбочка у окна, темная лампа… Но стоит мне поднять глаза, отвлечься и потерять строчку, как я полностью теряю нить повествования и просто не могу разобрать почерк отца. Лучше читать, не отвлекаясь. Но так не получается, все время останавливаюсь, думаю, догадываюсь, сопоставляю факты и свое представление о событиях и времени. На это у меня уходит полночи.

На первой странице заголовок – «Госпиталь».

Цитирую отца: «В Крестцы (Ленинградская область) в полевой госпиталь №1632 я попал уже без левой руки. 28 июня 1942 года…»

28 июня… Я знаю, что последний день выхода Второй Ударной армии из окружения – 25 июня 1942 года.

А когда же началось окружение?

«…15 марта 1942 года немецкие войска перешли в наступление с целью перекрыть 12-километровый коридор у Мясного Бора и таким образом окружить 2-ю ударную армию, и 17 марта 1942 года кольцо окончательно замкнулось… После полумесячного отсутствия коммуникаций 2-я ударная армия начала испытывать нехватку во всех видах снабжения: боеприпасах, пище, фураже, топливе, и эта нехватка с течением времени только обострялась. Тем не менее, командование продолжало ставить задачи армии на наступление, что она выполнить не могла…» (Эта и последующие цитаты из Википедии)

« …С 12 мая 1942 года армия начала поэтапно, прикрываясь арьергардами, отходить к коридору у Мясного Бора… Немецкие войска усиливают нажим и развёртывают части в районе коридора, где жестокие бои не утихали весь май 1942 года. 31 мая 1942 года немцы наглухо закрывают коридор… В котле оказались 40 157 человек в строю (по состоянию на 1 июня 1942 года). Снабжение армии, и так совершенно недостаточное, прекратилось совсем…»

Помню, как мама всегда рассказывала, что в госпитале отец лечился не сколько от ранения, сколько от дистрофии.

«…С боями, под нажимом противника и авиационными налётами, к Мясному Бору стекались остатки армии из котла, который соответственно, уменьшался в размерах. На 20 июня 1942 года в окружении оставались в строю 23 401 человек — к этому времени все остатки армии концентрировались близ Мясного Бора. 21 июня 1942 года в тяжелейших боях, с огромными потерями, войскам 2-й ударной армии с запада и войскам 59-й армии удалось пробить коридор шириной 250-400 метров и в коридор хлынул поток спасающихся воинов 2-й ударной.

«…весь коридор был завален трупами в несколько слоёв. Танки шли прямо по ним и гусеницы вязли в сплошном месиве человеческих тел. Кровавые куски забивали траки, машины буксовали, и танкисты прочищали гусеницы заранее заготовленными железными крючьями…»   (Гаврилов Б. И. 'Долина смерти'. Трагедия и подвиг 2-й ударной армии)

Коридор, расширенный до километра, держался в ожесточённых боях до 23 июня 1942 года, когда был снова перекрыт. К утру 24 июня 1942 года советские войска вновь смогли пробить коридор шириной 800-1100 метров, и снова туда устремились воины 2-й ударной. К вечеру того же дня коридор сузился до 300 метров, но советские воины продолжали выходить через насквозь простреливаемое пространство, но коридор вновь был закрыт. Последний раз поздним вечером 24 июня 1942 года коридор шириной в 250 метров был восстановлен, и в течение ночи 25 июня 1942 года некоторое количество бойцов успело прорваться к своим…»

Среди этих бойцов был и мой отец!

« .. Утром 25 июня 1942 года коридор был перекрыт окончательно, остатки армии, которым не удалось выйти, сгрудились на пятачке площадью 1,5-2 километра у деревни Дровяное Поле, и были уничтожены (взяты в плен).

27 июня 1942 года командование фронтом осуществило ещё одну попытку прорыва, закончившуюся безуспешно, и к 28 июня 1942 года армия фактически прекратила существование. После этого дня у Мясного Бора не вышел из окружения ни один человек...»

Итак, 28 июня… Госпиталь.

«Светлое, чистое, уютное помещение бывшей средней школы №2 никак не гармонировало с нашим грязным обмундированием, исхудавшими до истощения лицами, с кровавыми повязками и спинами. Раненых невыносимо много…Здесь я впервые за десять месяцев, проведенных на фронте, мылся в бане и еще с каким наслаждением! Замечаю, что без руки это делать очень неудобно, а в первые дни я не обратил на это внимание. И еще замечаю, что все вокруг смотрят на меня как на несчастного, вздыхают украдкой и сочувственно вздыхают.»

После этой фразы в дневнике я нашла только еще две похожие заметки про инвалидность, и все. Ни жалоб, ни слез – ничего. Именно отсюда отец пишет первое письмо домой и брату Василию.

«…Я так и написал: «При выходе из вражеского окружения 25 июня 1942 года ранен и лишился левой руки выше локтя». Так и написал. Брату и домой».

Как представить, с каким чувством читала это письмо мать, Прасковья Игнатьевна.

Опять даю слово отцу. «Вечером приема раненых не было, и в фойе завели радиолу. Я спустился вниз, вышел на улицу. Как хороша ночь! …. (непонятно)…теплая, как дыхание любимой девушки. Постоял у крыльца, но мне показалось немного свежо, и я снова вернулся в фойе. Штраус, «Сказки венского леса». И вдруг меня всего затрясло. Мне подумалось: какая разница между фронтом и этими теплыми, всепоглощающими звуками, мне вспомнилось, что только два дня назад я впервые за три месяца кушал хлеб, а не траву, да еще белый, С МАСЛОМ, пил кофе и не ел конины. Какой ужас – окружение, визжащие бомбы, плач и стоны женщин и детей. А здесь тишь и спокойствие. И я заплакал. Нет, я заплакал не потому, что мне было очень тяжело, нет, я заплакал, опустошенный тем, что может вынести человек за каких-нибудь 9 месяцев! Видеть столько смертей, остаться жить и слушать самое лучшее, что есть на свете!

И я решил тогда, именно в эту минуту, - УЧИТЬСЯ. Хоть математике, хоть литературе, но непременно учиться!..»

И эту свою мечту отец стал претворять в жизнь. Прямо с этого дня, с 28 июня, голодный и худой, с незажившей рукой…Что это было за поколение? Какие люди?...

2 июля раненых отправляют в Боровичи. «Товарные вагоны, носилки, ругань и снова бомбежки…» Через несколько дней новый поезд, но уже специальной, санитарный, чистый. Тут только «я увидел, что лето вступило в свои права: цветы, кузнечики, огороды». 5 июля – Рыбинск. Опять госпиталь. «…Из всех сестер, которые были в отделении, мне больше всего уделяла внимание Паня З., очень умная, расположенная и веселая девушка…» И далее на две страницы рассказ о Пане.

Я снова останавливаюсь и думаю: «Жизнь!»

А война уносила отца все дальше и дальше от фронта, вглубь страны. Пароход, Волга. Река произвела на отца неизгладимое впечатление своей величественной грацией, плавными поворотами, потрясающими летними восходами и закатами. 10 июля, разгар лета…

Он записывает: «Очень хочется писать…»

11 июля, Горький. Завод «Красное Сормово», пострадал от бомбежки, видны следы пожара. «Зашли в Оку, стояли до трех утра,….всю ночь не спал. Гудки пароходов, шум грузчиков, крики буксировщиков. Трамваи пробегают по мосту через Оку и исчезают в туманной дымке, закрывшей Волгу… Город затаился, но город живет!»

Я рада, что знаю, о чем пишет отец, и что нам удалось побывать в Нижнем Новгороде позапрошлым летом. Этот город и на нас произвел неизгладимое впечатление. Туманы, закаты, мост через Оку – все на месте!

14 июля, утро, Казань в эти ранние часы напоминает вымерший город: «Магазины пусты, улицы пусты и дома тоже, кажется, что пусты. В Казани, где учился и написал первые труды Ленин, где Горький провел дни своей юности, где лучший (по крайней мере когда-то) в СССР Университет, найти лист бумаги – это сущее достижение», - пишет отец.

Госпиталь в Казани плохой, ухода нет, из сестер одни старухи, все дорого, как в Рыбинске. И снова поезд, впереди Сибирь.

В вагоне поезда отец снова и снова вспоминает, как несколько месяцев назад он ехал по этой дороге на фронт, вспоминает своих товарищей, которых больше нет, и думает о том, как тяжело умереть в середине войны… Он еще не знает, что июль 1942 года – это не середина войны, что многое, многое еще впереди…

«…Вот он, Урал – вот он, Фронт! В Свердловске нет хлеба, потому что воды недостает и для промышленности, рабочие получают муку и выпекают его сами. Почти на каждой станции стоим, пропуская эшелоны: танки, зенитки, машины…Здесь фронт. Состав за составом, сцепленные из американских хопперов с надписями: «Прямой состав Кузбасс-Магнитогорск. Не расцеплять!» Состав идет за составом с интервалов буквально в две минуты. Танки, танки, танки, бензин, уголь, сталь…»

Очень медленно, но поезд с ранеными продвигается все дальше вглубь страны – Тобольск, Омск, Кемерово. По дороге отец много читает. «На табак выменял две толстенные тетради и очень доволен», - пишет он. Кемерово. «Баня, осмотр, перевязка, белый хлеб, масло, кофе и, наконец, - сон».

Потекли размеренные госпитальные дни: завтрак, перевязка, процедуры, обед, прогулка к реке Томь, иногда рыбалка, после ужина патефон, кино, шахматы. Когда стал чувствовать себя лучше, восстановил утерянный им очерк «Пионеры», напечатанный в журнале «Отвага». Отец знакомится с соседями по палате, подробно описывает их в дневнике.

22 сентября он выписывается из госпиталя, а затем запись «выехал из Кемерово 23 утром…» Итак, закончилась госпитальная жизнь.

Куда же он поехал? Домой? Нет. В Новосибирск. Почему именно в Новосибирск? На какие деньги, с какими документами? Думаю, что на руках у него только справка о ранении. На все эти житейские вопросы ответа в дневнике нет. Читаю далее: «Я нахожу себе хороших попутчиков до Ташкента: один едет в САВО, он - здоровенный дядька, толстый, но веселый и общительный. Мы с ним сели БЕЗ БИЛЕТА, он тоже сделал вид, что без руки, мы заняли купе,… дорогой брали по… (непонятно, может по карточкам?) хлеб и колбасу….»

Опять останавливаюсь и улыбаюсь про себя: «Молодость! И даже, я бы сказала, авантюризм!»

Следующий заголовок – Ташкент.

В Ташкент поезд приходит вечером 7 октября. «Мы прошли через пропускной пункт и вышли на вокзальную площадь. Народу! Ташкент переполнен! Мы почистили сапоги, осмотрелись. Я, конечно, ищу объявления о приеме в ВУЗы…» Весь оставшийся вечер отец бродил по городу в поисках то коменданта, то облвоенкомата, то общежития, где переночевать. Не найдя ничего, устроился на ночлег на вокзале, прямо на полу, среди таких же горемык. «Утро, холодно. Голодный, я не думал о еде. Город только пробуждается. Я сдал в камеру хранения свой узелок и пошел к справочному окну… - Я хотел бы знать, МИФЛИ в Ташкенте или нет?- робко спросил я.

- Напишите вопрос, заплатите 20 коп, приходите через 15 минут, получите ответ…»

Отец отдает последние 20 копеек за свой вопрос и терпеливо ждет…

Через положенное время получает на листочке ответ: «МИФЛИ им. Чернышевского в Ташкенте нет, выехал в октябре в Свердловск…»

Что делать??? Ни денег, ни МИФЛИ, ни документов…

Этот момент – один из самых драматичных в дневнике. Но я-то знаю, что все закончилось хорошо.

После долгих скитаний по городу, описание которых занимает целую страницу, отцу попадается объявление о приеме в САГУ – Средне-Азиатский Государственный Университет. Секретарю приемной комиссии молодой солдат-инвалид понравился, и вот, вечером того же дня, страшно усталый, ужасно голодный, но уже Студент, отец входит в общежитие САГУ, находит свою комнату и чуть живой падает на свою койку. Все! Счастье! Он будет учиться!...

Запись в дневнике: «9 октября 1942 года нас пятерых (соседей по комнате) перевели в отдельную маленькую комнату, светлую и уютную, где сидя один у окна, я и пишу эти строки…»

Вот значит, как! Поэтому то мне и показалось странным повествование в начале дневника, как будто не по датам. Значит, отец записывал это все по памяти уже будучи в Ташкенте. С этого момента дневник он ведет строго по числам календаря.

На первой лекции присутствовали всего 10 человек, из юношей – он один. Часто не бывало электричества, переносились занятия. Но постепенно жизнь налаживалась, приобретались новые знакомства и увлечения. Война в дневнике отступает на второй план. На первом – лекции знаменитых московских профессоров, занятия, друзья.

Но вот снова – военное. «1 января 1943 года (пятница). Хороший солнечный день. Теплый и тихий. Хорошее настроение от вчерашнего вечера, посвященного встрече 1943 года. Первый тост, первый тост был поднят за тех, кто сражается сейчас у Котельниково и Сталинграда и дает нам возможность видеть в 43ем году НАЧАЛО КОНЦА (во всяком случае, если не конец.)»

 За 1942 по май 43 – всего несколько страниц. Особо выделена глава «Последние дни», май 43-го. Заканчивается эвакуация московских институтов Академии наук и других, находящихся в Ташкенте.  Студенты, особенно члены литературно-творческого кружка, переживали будущую разлуку со своими товарищами очень остро. Ведь отец только-только «осмелился», как он пишет, выступить там со своими первыми стихами. (но самих стихов в дневнике нет, наверное, была отдельная тетрадь). Видимо, это обстоятельство сыграло решающую роль в том, что отец решает перевестись в Москву, в МГУ.

Потом пропуск страниц и написано:

«Москва.14 декабря 1943 г. Вот уже все позади…

И Ташкент, и пребывание дома. Давно уже Москва.»

В Москве началась совсем другая жизнь. Несмотря на войну (в дневнике много сводок с фронтов), работают институты, музеи и театры. Он вливается в новую и неизведанную для него действительность. Есть запись: «… Сегодня весь день провел в Третьяковке…». Знакомится со студентами Литературного института, ходит на Литературный кружок, на вечера поэзии. Тут и товарищи, и романтические признания – молодость берет свое! Встречи с ташкентскими друзьями, жаркие споры о «коммунистической морали». Много времени уходит на изучение Москвы, ее улиц и переулков, на поиски квартиры.

9 мая 1945 года. Этот день был мне особенно интересен. Что напишет отец? Какие слова найдет в своем сердце? «Все последние дни, начиная со взятия Берлина 2 мая, народ находился в ожидании конца……А ночью, около четверти первого, меня разбудил шум, радостные возгласы, повсеместное движение. Я проснулся и кинулся сразу к радио – точно – передают условия капитуляции.

Утро радостное, солнечное, весеннее. Немного прохладно. Москва уже принарядилась, всюду оживление и радостные лица. Но среди них встречаются с заплаканными глазами – ПОБЕДА ДОСТАЛАСЬ НАМ НЕЛЕГКО…»

На этом заканчивается война, но не заканчивается старая серая тетрадь, которую отец вел до ноября 1947 года.

Что же я поняла для себя, закрывая эту страницу? Во-первых, что воспоминания о фронте, днях и месяцах, проведенных в окружении настолько страшны и нереальны, что вспоминать о них сразу после войны отец не хотел и не мог себе позволить. Выжив в этой страшной мясорубке, он хотел ЖИТЬ, жить полноценно, учиться, ставить перед собой новые задачи, идти вперед. Это уже потом, спустя десятки лет он почувствует потребность рассказать об этом нам, своим потомкам, исполнить свой долг перед погибшими и забытыми, замалчиваемыми товарищами. Во-вторых, он ведет этот дневник прежде всего для себя, описывая свои отношения с друзьями, свое отношение к событиям в стране, фокусируясь не на событиях, а на чувствах. Именно на этих пожелтевших страницах произошло становление отца, как будущего писателя. Именно в эти непростые для себя дни в госпиталях и в дорогах его мечта превращается в четкую последовательность действий, куется характер, которому можно только позавидовать!

…Погружаешься в его жизнь, как в реку с прозрачной водой, когда цели и приоритеты были чисты и понятны, но приходится возвращаться к нашей тревожной и неоднозначной действительности.

30.09.2021                                                                      Крутилина В.С.